View Comments

Автор трактата “Гуй Гу-цзы” – один из самых таинственных персонажей в истории китайской философской литературы. Ни имя его, ни место, где он родился или жил, ни какие-либо другие обстоятельства его жизни неизвестны. Полная и в общем довольно редкая для Китая анонимность. Его литературный псевдоним, давший название трактату, означает буквально Ученый Чертовой Долины. Прозвище не только колоритное, но и в своем роде примечательное: в древних сказаниях упоминается некая Чертова Долина, где прародитель китайской цивилизации Желтый Владика – личность совершенно мифическая – нашел драгоценный треножник, ставший символом его власти. Древний историк Сыма Цянь, посвятивший автору “Гуй Гу-цзы”, несмотря на его безвестность, биографическую заметку, смог сообщить лишь то, что Гуй Гу-цзы был “мужем эпохи Чжоу, скрывшимся в уединении”. Отшельнический образ жизни не помешал обитателю Чертовой Долины приобрести славу основоположника китайского искусства стратегии. Он слывет наставником знаменитых дипломатов и стратегов древности Су Циня и Чжан И, которые в III в. до н.э. очень помогли правителю царства Цинь разгромить поодиночке его противников и объединить под своей властью весь древний Китай. Некоторые, впрочем, полагают, что Су Цинь и Чжан И сами являются авторами трактата “Гуй Гу-цзы”, а именем своего наставника воспользовались для того, чтобы придать своим писаниям больше веса. По мнению же других, Су Цинь и Чжан И добавили к наставлениям своего учителя лишь три последних главы (не имеющие нумерации в оригинале).

Впервые книга “Гуй Гу-цзы” упоминается в библиографическом указателе, относящемся к концу VI в. Чуть ранее известный ученый-даос Тао Хунцзин написал к ней комментарии. Очевидно, текст трактата сложился окончательно в первые столетия н.э., однако его содержание и лексические особенности позволяют датировать его возникновение III-II вв. до н.э.

Со временем “Гуй Гу-цзы” вошел в число популярнейших книг в области военной и политической стратегии, хотя многие конфуцианцы критиковали отца китайской дипломатии за его равнодушие к моральным устоям общества и беспринципность (обвинение довольно-таки несправедливое уже потому, что ни одно общество не может жить только формальными правилами).

Особенно резко высказался в XIV в. ученый Сун Лянь, утверждавший, что советы Гуй Гу-цзы – это “суетливое знание змей и мышей” и что “тот, кто воспользуется ими в семье, погубит семью; кто воспользуется ими в государстве, погубит государство, а кто воспользуется в Поднебесной, погубит Поднебесную”. Можно не сомневаться, впрочем, что подобные инвективы только увеличивали популярность этого экзотического философа.

Гуй Гу-цзы получил признание и за пределами традиции ученых- книжников. Даосы объявили его одним из святых древности, обретших бессмертие, а в народных легендах Гуй Гу-цзы фигурирует в качестве могущественного волшебника, который умеет вызывать ветер и дождь, превращать разбросанные по земле бобы в воинов и т.п. Но, отвлекаясь от всех тайн и чудес, а равно и протестов, окружающих имя Гуй Гу-цзы и вполне объяснимых там, где речь идет о магии и секретах власти, нужно признать, что сочинение этого китайского Макиавелли представляет собой классический памятник китайской стратегической логики, с редкой откровенностью обнажающий тайники китайской политической мудрости и китайской души вообще. В подавляющем большинстве случаев рекомендации Гуй Гу-цзы, столь ясные и доходчивые в своей очевидной практичности, не требуют комментариев. Но уместно сказать несколько слов о тех общих посылках мировоззрения Гуй Гу-цзы, которые определяют его подход к проблемам власти, управления, выбора и осуществления стратегии. Даже поверхностное знакомство с трактатом убеждает в том, что мы имеем дело с весьма сложной концепцией политики, которая, строго говоря, не имеет аналогов в западной политологической мысли. Какими наивными кажутся в свете хитроумных рекомендаций Гуй Гу-цзы привычные суждения европейцев о “деспотизме китайской власти”! Да и привычные европейские классификации власти с их понятиями “монархии”, “демократии”, “анархии” и пр. не помогают здесь понять лучше природу политики в Китае.

Главная трудность для оценки взглядов мудреца из Чертовой Долины заключается, пожалуй, в его нежелании вообще давать определения политическому режиму или отдельным разновидностям стратегии. Правитель у Гуй Гу-цзы управляет не столько законами, даже не администрированием, а, скорее, духовным видением, чуткой предусмотрительностью; с усердием паука он плетет сеть своих стратегий, терпеливо дожидаясь, пока намеченная жертва не угодит сама в расставленные для нее ловушки. Власть, бесспорно, остается у него неотъемлемой принадлежностью одного человека, но она предстает как бы скрытым фокусом той или иной политической ситуации и не гарантируется никакими правами, ни даже военной силой. Власть нельзя определить и, значит, ввести в некие границы или рамки, вывести вовне, пред-ставить себе. Власть в ее первичном смысле силы самой ситуации, энергетической насыщенности пространства есть чистая полнота присутствия, исключающая всякое насилие просто потому, что она уже все в себя вмещает.

И вот первая особенность китайской политологии: власть всегда и везде есть тайна, и тот, кто умеет оперировать тайной, будет господином мира. Тезис совершенно здравомысленный и, главное, практичный: мы можем пользоваться телевизором, не зная, как он устроен, и если нам скажут, что в коробке, которую нам дали, лежит жук, мы будем вести себя так, словно жук и в самом деле там находится. В сущности, именно так воздействует на нас символический язык культуры: мы принимаем его на веру и строим отношения с другими людьми, исходя из того, что все идеалы, ценности и просто памятные события, возвещаемые им, так же реальны, как стол, за которым мы сейчас сидим. Но что же вытекает из этого странного – не догматического и все же неоспоримого – утверждения о том, что власть есть тайна? Отсутствие политической теории с неизбежностью ставит во главу угла китайской “полито-нелогии” сами факты жизни, единичные события или, по-китайски, “превращения” вещей.

Для китайского мудреца событие само по себе самодостаточно и самоценно, оно желанно и благотворно настолько, что самое понятие управления в Китае обозначалось словом “превращение” (хуа). Необозримая паутина событий – все более мельчающих, утончающихся перед внимательным взором – как раз и указывает (отнюдь не обозначает и не выражает) на вечно-отсутствующую полноту жизни, которая и есть Власть. И надо понять, что неопределенность этого почти хаотически-пестрого мира является подлинным условием абсолютного характера власти, сосредоточенной в личности – не лучше ли сказать за спиной? -- правителя. Что же в таком случае является главным фактором власти для китайского мастера управления? Не что иное, как время, обуславливающее форму проявления власти в данном сцеплении событий. И сама жизнь становится здесь именно “ареной”, “театром политики”, но только театром не действительных явлений, а вечно ускользающей игры теней, где не видно истинного героя. Отсюда и возможность внезапной смены стратегии, и известная фрагментарность речи китайского стратега, тяготеющей к обособленным, не требующим обоснования афоризмам и сентенциям. В мире отражений не может быть подлинной преемственности; последняя пребывает в сокровенных, истинно символических глубинах опыта.

Впрочем, игра теней на китайском “театре политических действий” не предназначена быть зрелищем. Ее явленные образы призваны лишь удостоверять внутреннюю отстраненность просветленного духа, подобного чистому зеркалу, которое все в себя вмещает – и ничего не удерживает. Смысл внешней политики в том, чтобы мудрец взращивал в себе безмятежно-покойное сердце. Право на власть имеет лишь тот, кто постиг тщету всего сущего, гласит золотое правило китайских стратегов. Семь мини-трактатов, составляющих 13-ю главу книги проливают свет на действительное происхождение власти в этом мире. В них указано, что тот, кто вознамерился обрести власть над другими, должен прежде достичь состояния “полноты духа” в самом себе. Только тогда сможет он подавлять силу других и обладать неотразимым воздействием на окружающих. Но даже и в этом случае он должен быть по-прежнему в высшей степени скрытным и бдительным. Власть в китайском понимании есть, таким образом, дело действенного неучастия или, говоря языком даосов, “недеяния”. Собственно, потому она и тайна, что обладает наибольшей действенностью там, где как-будто бездействует. Она, так сказать, двухполюсна, и поэтому правитель в китайской традиции немыслим без мудрого советника, ведающего “делами правления”. Отсюда и исключительно большое значение, придаваемое Гуй Гу-цзы искусству “убеждать” государя, причем последнему принадлежит область молчания, которое, как известно, всегда золото. Впрочем, и для советника молчание остается наиболее действенным средством убеждения.

Риторика по-китайски, в отличие от античных образцов риторического искусства, имеет своим мотивом и целью разделение видимого и скрытого, внешнего и внутреннего, а в конкретней политике – различение своих и чужих. Гуй Гу-цзы предлагает обширный набор приемов, помогающих раскрыть истинные чувства и намерения противника или коллег, но главное, универсальное его правило – терпение и сдержанность. Вообще пониманию у Гуй Гу-цзы предшествует знание: книжная эрудиция в широком смысле, но также и знание, получаемое путем внимательного наблюдения за окружающими, заглядывания в корни желаний и помыслов людей, не совсем понятные, может быть, для них самих. Выяснив помыслы и характер других людей, политик выбирает для себя одну из двух основополагающих стратегий: стратегию “открытости” для своих и родственных душ и стратегию “закрытости” для чужих и врагов. Он ищет правильную меру в сочетаниях жесткости и мягкости, вражды и союза. Самое же чередование, а в конечном счете и сосуществование в поведении человека “открытости” и “закрытости”, “жесткости” и “мягкости”, “пустоты” и “наполненности”, “противоборства” и “согласия” имеет корни в китайских учениях об устройстве мироздания и взаимодействии космических сил Инь и Ян.

В итоге политика оказывается делом рефлексии и оценки, именно – мудростью. Власть для китайского стратега не просто кем-то дается или берется, она познается. Самое понятие власти (цюань) в Китае предполагало непрерывный процесс взвешивания, измерения, расчета, т.е. как раз того, что, по мнению многих философов от Аристотеля до Канта, и составляет сущность размышления. Становится ясным также, что идея власти у Гуй Гу-цзы при всем его прагматизме, порой кажущимся циничным, отнюдь не чужда моральной проблематики. Не случайно тот же вопрос выбора между словом и молчанием, действием и покоем, “выходом в свет” и “сокрытием себя” всю жизнь беспокоил и отца китайского морализма Конфуция, который, совсем как Гуй Гу-цзы (да и любой другой китаец) считал мудростью просто умение “сказать вовремя то, что нужно”. Конфуцию принадлежит замечательное суждение, осеняющее собой всю великую традицию китайской учености: “Не поговорить с человеком, который заслуживает разговора, – значит потерять человека. А поговорить с человеком, который разговора не заслуживает, – значит потерять слова. Мудрый не теряет ни слов, ни людей”. Как не потерять ни слов, ни людей? (Надо ли добавлять, что потерять можно только свои слова и своих людей?) Ответа нет. Вернее, он “разлит в воздухе”, взывает к нам непосредственным присутствием правды жизни – безупречной выверенностью ритуального жеста, которая выпестована многими годами учения и размышления и наполнена волей, идущего из глубины сознающего сердца. Гуй Гу-цзы вовсе не так мелочен и не так далек от морали, как того хотелось бы некоторым его критикам из рядов узколобых конфуцианцев. Просто мораль для него есть конечное осуществление его идеала политики. Этот идеал нельзя декретировать или даже изложить в виде набора объективных истин. Достижение его требует длительных усилий по “восполнению духа”, “пестованию воли”, “реализации помыслов” и прочих видов духовной аскезы. Присутствие в конце трактата глав, посвященных духовному совершенствованию, -- это не причуда экзотического философа, кто бы он ни был, а органическая часть китайской политической стратегии. Стратегии интимности прежде всего. Ибо даже и отвергнутый, поставленный во внешнее пространство, причисленный к “чужим” человек является все-таки “своим” в том смысле, что и он есть предмет оценки и, следовательно, участливого внимания. И недаром, как уже говорилось, самое понятие стратегии – притом именно военной стратегии – так часто обозначалось в Китае словосочетанием “искусство сердца”.

Сокрытость правящего отнюдь не тождественна простому отсутствию. Она означает пребывание у истоков вещей – там, где зреют втайне от посторонних взглядов, в самой утробе бытия, “семена” всего сущего, предваряющие формы всех явленных предметов. Мудрому ведома символическая матрица поведения всего живого, и это знание позволяет ему быть интимным всем и без усилия направлять движение мира до мельчайших его деталей. Но эта животворная завязь всех вещей”, эти ежемгновенные превращения исчезают даже прежде, чем обретут зримую форму; они именно пред-восхищают все сущее. Для того, чтобы стать царем мира по-китайски, нужно уметь стать, как выразился даос Чжуан-цзы, “таким, каким еще не бывал”. Таков Небесный Человек китайской традиции – человек, пресуществивший себя в бездну творческих метаморфоз бытия. Разгадка тайны власти кроется не в определениях понятий и не в каких-нибудь премудрых книгах недоступных для простых умов. Она – в полной просветленности сознания, дарующей покой, безмятежность и безупречную уравновешенность, по-китайски – “срединность”. Китайское искусство стратегии есть мудрость и, значит, является достоянием зрелого ума. Она вызревает во времени, как зреет плод, и открывает свои тайны тому, кто умеет не просто ждать, но ждать деятельно. Иначе говоря – сделать своей аскезой праздность и – упразднить все дела. Могущий вместить да вместит.

Перевод трактата выполнен по следующим изданиям: "Гуй Гу-цзы сы чжун" (Четыре списка “Гуй Гу-цзы”) – "Чжунго цзысэе минчжу цзичэн" (Собрание знаменитых произведений китайских ученых). Тайбэй, б.г. "Байхуа Гуй Гу-цзы" (“Гуй Гу-цзы” на разговорном языке). Пекин, 1996.